Как и положено советской девочке, я мечтала быть то балериной, то космонавтом. И еще чуть-чуть Андерсеном. Для первой у меня не было физических задатков, для второго явно не хватило бы упорства, а писателем я все еще собираюсь когда-нибудь стать – когда будет о чем сказать миру. При всем при том, я не то чтобы много танцевала, читала книг про космос или писала. Большую часть детства по-настоящему меня занимал один вопрос: “Чем занимаются люди, когда находятся не со мной?”. Так я потихоньку росла, смотрела мультики, читала Кира Булычева. В книжках про Алису мне ужасно нравились ученые. Потому что они умные, их, как правило, все слушают (а если не слушают, то потом ужасно раскаиваются), и их берут на космические корабли в дальние экспедиции. А, может быть, все началось тогда, когда бабушка спросила у меня, кем я стану, когда вырасту, и я ответила: “Адемиком”?
В школе мне больше всего нравилось слушать байки, вести дневник (личный, а не школьный) и биология. Но друзей у меня было мало, писала я с ошибками, за что имела вечно натягиваемую тройку по-русскому, а вот разбиралась в систематике растений и животных много лучше. Когда пришло время распределяться на гуманитарный и физико-математический класс, мне, конечно, хотелось в физико-математический. Потому что физика и математика мне давались, чего не скажешь о русском языке или, еще страшнее, истории. В физике мне нравились совсем таинственные вещи, а именно микромир. Я могла долго упражняться, рисуя в воображении структуры атомов, заставляя электрончики двигаться по их орбитам. Когда я выяснила, что это вовсе даже не орбиты, а области, где электрон наиболее вероятно наблюдаем, все стало еще интереснее. Вероятностный квантовый мир. И стала бы я, наверное, физиком, если бы физикой со мной не занимался папа с его вспыльчивым нравом. И если бы не биология с ее нервной системой, которая оказалась еще более запутанной, чем квантовая механика. И, думаю, интерес мой был сильно поддержан тем, что моя мама – невролог. Становиться врачом я побоялась, потому что химия – была моим проклятьем. Я исправно делала все домашние задания, писала контрольные и получала свои пятерки, но совсем ничего не понимала, как только выходила за пределы, описываемые любимой физикой микромира. А тут к нам перевелась девочка из гуманитарного класса и рассказала про уроки человекознания и психологию. “Почему бы ни психология, если это объяснит, как мозг работает?” – подумала я. Мама расслабилась, что я не буду поступать в мед, папа расстроился, что я не стану финансистом, а у меня появилась туманная перспектива поступить на кафедру психофизиологии МГУ.
Вообще, я не собиралась становиться практикующим психологом. На собеседовании меня упорно допрашивали: “Может быть вы все-таки хотите помогать людям? Зачем вам все это? У нас очень фундаментальная кафедра”. Я гнула свою линию: “Мне важно понять, как устроена психика, почему мы такие, какие мы есть”. Насколько я себя помню, я мечтала расшифровать “мозговой код”, чтобы по мозговым волнам понимать, что человек будет делать, или хотя бы, о чем он думает. Изобрести миелофон, ни больше, ни меньше. Но чем больше я училась, тем больше понимала, что на самом деле мне интересно, почему люди живут так, как они живут, и чем, в конце концов, они занимаются, когда находятся не со мной?! Я по-прежнему любила слушать байки, писать и биологию. И к моменту, когда я отчаялась продвинуться в построении эмоционального миелофона, у меня уже был план и в запасниках нашлись неплохие ролевые модели (три моих любимых мозгоправа). Тогда я уже закончила аспирантуру и какое-то время потратила на то, чтобы выбрать себе направление практической подготовки. Успела поработать научным сотрудником, менджером женского клуба, контент-редактором, переводчиком, журналистом, педагогом и гадалкой.
Я долго подбирала, куда и как пойти учиться. И выбрала гештальт-терапию, потому что знакомые, ставшие гештальт-терапевтами, были менее заносчивыми и более понятными, чем другие мои знакомые практикующие психологи. Я не знала о том, что такое гештальт-терапия, пока не села читать Перлза, прямо по дороге на собеседование для участия в мигтиковской группе. Но то ли Перлз так подействовал, то ли еще что – я заблудилась, не доехала до первой встречи, не сдала деньги и пролетела с началом группы. А в МГИ группы набирались прямо с октября. Так я и попала к Косте Баженову и Наташе Лазаревой. Гораздо позже я поняла, что гештальт-терапия – чудесное практическое воплощение любимой мною системной психофизилогии.
Если бы я сразу знала, что захочу стать разговорным психотерапевтом, надо было делать все по-другому. Сначала идти в гуманитарный класс. Потом поступать в медицинский и специализироваться в психиатрии или психотерапии. Ординатура. И может быть даже аспирантура. Или хотя бы поступить в мед на клинического психолога. Или на психфаке выбрать другую кафедру (я даже думала подавать документы на клиническую и патопсихологию, но испугалась конкурса). Хотя какая разница? Если у меня есть возможность слушать байки, вести дневник, думать и читать о нервной системе, а люди рассказывают мне о том, чем занимались, пока меня не было рядом.
про ролевые модели любимых мозгоправов тут
9-11 марта пройдет третья встреча группы “Быть и любить”, которую я веду вместе с Тихоном Паскалем. Мы особенно приглашаем тех, кто очень тянется к любимым, открывается сердцем, но отношения все равно не складываются.
Вернулась из отпуска и с конференции, с новыми силами возвращаюсь к работе. Приглашаю на гештальт-терапию клиентов, кто заинтересован в улучшении качества жизни.
